<h3 id="text_content_item_1"><strong>Элементы глобальной истории режимов неравенства. </strong></h3>

<p>В книге<strong> </strong><em><strong>&laquo;</strong></em><em>Капитал и идеология&raquo;</em> я пытаюсь представить элементы глобальной истории режимов неравенства, т.е. истории систем и институтов оправдания и структурирования неравенств – от домодерного трехфункционального рабовладельческого общества к постколониальному гиперкапиталистическому модерну. Один из главных выводов: неравенство – это прежде всего политика и идеология, а не экономика и технологии, что показано на большом разнообразии социально-исторических траекторий, которые раскрываются и анализируются во времени на данных о пяти континентах. Я также подчеркиваю, что существует долгосрочная тенденция к большему равенству, и пытаюсь извлечь уроки на будущее.</p> <p>&nbsp;</p>

Очевидно, что столь глобальный проект бесконечен и ни одна книга не исчерпает необъятный сюжет. Мои заключения по своей сути предварительны и хрупки. Они являются результатом исследований, которые в дальнейшем необходимо дополнить и расширить. Моя цель – не исчерпать тему, а скорее помочь читателям прояснить собственные идеи и идеологии по поводу социального равенства/неравенства, стимулировать их дальнейшую рефлексию.

Но, вопреки всем стараниям сфокусировать наш взгляд, вынужден сказать, что книга в целом не сбалансирована. В «Капитале и идеологии» я пытаюсь предложить глобальное связанное видение истории режимов неравенства. На протяжении всей книги я подчеркиваю главную роль наследия колониализма и постколониализма для понимания прошлого, настоящего, будущего – к этому вопросу я еще вернусь в контексте размышлений о репарациях. Но опыт Франции, Европы и США постоянно упоминается в работе сверх того, что оправдывал бы демографический фактор. Опыт Африки, Латинской Америки и Азии также рассматривается, но не с такой же степенью точности и знания. Дж. Гуди в своей книге «Кража истории» справедливо осудил часто непреодолимый соблазн писать историю с западной точки зрения, который возникает даже у сознающих этот изъян ученых. Они приписывают Европе и Америке изобретения, которых те не совершали, и даже культурные практики, такие как куртуазная любовь, любовь к свободе, любовь к детям, нуклеарная семья, гуманизм, демократия. Я старался уйти от подобной предвзятости, но не уверен, что это полностью удалось.

Причина проста: мой взгляд глубоко сформирован корнями культуры, пределами моего знания и, прежде всего, слабостью языковой компетенции. Эта книга – труд автора, владеющего только французским и английским языком и знакомого лишь с ограниченным объемом первоисточников. А масштаб исследования широк – возможно, даже слишком широк, поэтому я вновь прошу специалистов в других областях извинить меня за приблизительность и сжатость, с которыми они встретятся в «Капитале и идеологии». Надеюсь, мой труд скоро дополнят и превзойдут многие другие, которые расширят наше понимание специфики режимов неравенства, особенно в географических и культурных регионах мира, слабо освещенных в данной работе.

Ряд статей в этом выпуске «British Journal of Sociology»¹<em> </em>хорошо иллюстрируют эту мысль и предлагают другие многообещающие перспективы исследований и обсуждений. Ляйббранд, Диас-Пабон, Рэнчход и Сэвидж справедливо отмечают в cтатье, что более подробно следует изучить Южную Африку, где крайнее неравенство имеет давние исторические корни, которые не удалось полностью преодолеть в рамках политики после апартеида. Они пишут, что после падения апартеида были некоторые ограниченные попытки перераспределения богатства, но на практике серьезные программы передела земли не принимались, а политические инициативы, подобные программе расширения экономических возможностей чернокожих (Black Economic Empowerment – BEE), улучшили положение небольшой новой элиты, не уменьшив структурного расового неравенства богатств. В «Капитале и идеологии» я пытаюсь объяснить эту неудачу ролью глобальных факторов (особенно «нео-собственнической» идеологии, доминировавшей на мировом уровне в 1990–2020 гг.), а также внутренними факторами, включая идеологические корни Африканского национального конгресса, чья доминирующая фракция имела относительно консервативные взгляды на отношения собственности и её перераспределение. Однако для лучшего понимания неудач перераспределения в эти годы требуется более глубокий анализ политико-идеологических измерений, практических аспектов и трудностей реализации политики (например, программы BEE), которых я не касаюсь в книге.

В статье Санчес-Анкоче подчеркнуто, что история режимов неравенства в Латинской Америке также требует дальнейшего анализа. Кейс этого континента показывает критическое значение экономической зависимости, международного баланса силы и структурной роли авторитарной власти и диктатуры (которая, по крайней мере, не меньше, чем роль идеологии). Самые последние оценки неравенства в <em>World</em><em> </em><em>Inequality</em><em> </em><em>Database</em><em> </em>показывают глубокие различия режимов неравенства в странах Латинской Америки. Так, доля национального дохода нижних 50% населения варьирует от 1 до 2 раз между наиболее неравными странами (Мексика, Бразилия, Чили) и странами с меньшим неравенством (Аргентина, Уругвай). Это отражает наличие национальных рамок действий (в общем контексте высокого регионального неравенства по мировым стандартам) и разных политико-идеологических траекторий. Серьезный анализ этого разнообразия, однако, требует гораздо более детальной работы. Санчес-Анкоче прав, подчеркивая, что Латинская Америка недостаточно освещена в «Капитале и идеологии» – частично из-за отсутствия данных, частично из-за ограничений моего знания и источников.

Таким образом, «Капитал и идеология» – это в лучшем случае введение в поистине глобальную историю режимов неравенства. Я пытаюсь представить лишь элементы движения к цели, но большая часть материалов по-прежнему отсутствует, особенно в отношении неравенства в Африке, Латинской Америке и Азии. Надеюсь, эта книга будет стимулировать новые междисциплинарные и исторические исследования в этой области.

<h3 id="text_content_item_9"><strong>Власть, идеология, неопределенность: границы и собственность. </strong></h3>

Перейду к главной мысли, которую я хотел бы прояснить в этой статье. Хотя я верю в роль идей и идеологий в формировании глобальной истории режимов неравенства, я не считаю, что одни только идеи могут изменить мир. Без серьезных сдвигов баланса сил и материальной мощи влияние идеологии невелико. Но без конкретных идей и идеологий о преобразовании мира материальные и социальные силы сами не знают, в каком направлении двигаться.

На протяжении всей книги я подчеркиваю, что баланс сил и (часто силовое) политическое соперничество антагонистических социальных интересов играет главную роль в преобразовании режимов неравенства. Например, начало концу рабства в Атлантическом мире положило восстание 1791 г. рабов в Санто-Доминго, а не просвещенные дискуссии в салонах Парижа или парламентских ассамблеях. Другие восстания (в 1802 г. в Гваделупе или в 1831 г. на Ямайке) и угроза новых также сыграли важную роль в отмене рабства Францией в 1833 г. и Англией в 1848 г. Конец аристократических привилегий в орденах Европы – в существенной мере следствие революций, восстаний крестьян, например, во Франции в 1788–1789 гг. В конце XIX и первой половине ХХ вв. баланс сил между владельцами капиталов и промышленными рабочими был переопределен мобилизацией профсоюзов и социальной борьбой, большевистской революцией и коммунистической угрозой. Без этих драматических сдвигов баланса сил трудно понять, как в Западной Европе правительства собственников 1914 г. после 1945 г. были заменены социал-демократическими. На глобальном уровне я опираюсь на обширную историографию, показывая, что подъем Запада между 1700 и 1900 гг. во многом был обусловлен превосходством военных и финансовых возможностей держав Европы. Разные потенциалы коллективной мобилизации и военной мощи сыграли немалую роль в войнах за независимость и избавлении от колониального строя. Гражданская война в США покончила с рабством в 1865 г. Потребовалась мощная мобилизация афроамериканцев, чтобы положить конец расовой дискриминации в 1964–1965 гг. И так далее.

В тоже время всей книгой я подчеркиваю, что баланс материальной мощи и социальных сил должен быть подкреплен силой идей и идеологий. Иными словами, теорию истории как борьбы классов (вне зависимости от того, насколько она еще актуальна) следует переформатировать и сбалансировать при помощи теории идеологической борьбы. Такова главная точка зрения, которую я пытаюсь развить в «Капитале и идеологии».

Идеи и идеологии очень важны и до, и после получения власти. Они играют главную роль в социальной борьбе и политической мобилизации. Для формирования чувства солидарности и общности идентичности (восставших рабов, безземельных крестьян, промышленных рабочих) нужен общий взгляд на то, как должно быть реорганизовано общество. Это может не быть полная политическая программа, но по меньшей мере должна быть договоренность хотя бы о самой общей линии действия. Вопрос в том, что всегда есть множество идеологий и нарративов для поддержки социальной мобилизации. Они никогда полностью не детерминированы социально-экономической структурой общества, но важны для успеха социальной борьбы и мобилизации.

Далее, и, может быть, это самое главное – идеологическая борьба важна потому, что практическое создание нового политического и социального порядка (после успешной мобилизации и взятия власти) сопровождается некоторой идеологической неопределенностью или незавершенностью. Каким бы ни был баланс сил, всегда остается фундаментальная неопределенность в отношении наиболее желательного способа реорганизации общества и переопределения отношений власти после её завоевания.

Идеологическая неопределенность<em> </em>проистекает из того, что основные проблемы, которые необходимо решить, – особенно вопрос границ и вопрос собственности, следуя терминологии моей книги,² – столь сложны и неопределенны, что их никогда нельзя считать полностью детерминированными только материальными интересами. Конечно, можно изучить со временем (на основе исторического опыта или политических дискуссий и конфронтации) разные институциональные уклады, используемые для регулирования режима границ и режима собственности (а также системы образования, фискальной системы и т.д.). Процесс ознакомления с правом и институтами осуществляется на протяжении веков и, на мой взгляд, помогает объяснить долгосрочный тренд большего равенства. Но он всегда будет неполным и несовершенным, поэтому идеологическая борьба и разногласия будут сохраняться.

Приведу пример. К концу 1917 – началу 1918 г. баланс сил позволил российским большевикам взять под контроль ситуацию в Петрограде (и постепенно во всей России) и начать строить то, что они считали основой первого в истории «пролетарского государства». Однако это не означает, что у них были четкие и согласованные общие идеи о том, как организовать новый социальный и политический строй. С этого момента были возможны разные политические и институциональные пути. Кто будет управлять новым бюрократическим правящим классом и каким избирательным процессам или иным политическим механизмам он будет подотчетен? Будут ли в правящей партии разные фракции и какова будет их роль? Какой будет власть советов и профсоюзов, какой станет надлежащая иерархия зарплат и материальных привилегий, как это будет контролироваться и соблюдаться? Как будет организована политическая власть и централизованное планирование разных советских республик, городских и сельских территорий? Как «пролетарское государство» должно решать вопросы гендерного неравенства, семейных отношений, этнолингвистического и религиозного разнообразия советской федерации? Марксистско-ленинская идеология, как ее понимали социальные и политические акторы того времени, давала ряд ответов на эти вопросы, но было и много лакун. На уроки Французской революции 1789 г., Европейских революций 1848 г., Парижской коммуны 1871 г. ссылались, но они давали лишь ограниченные практические уроки для конкретных институциональных решений, которые должны были быть приняты. Разные лица и социальные группы среди большевиков и в целом в российском обществе, естественно, придерживались весьма противоречивых взглядов на эти сложные вопросы в зависимости от дореволюционных интеллектуальных и социально-политических траекторий, а также от своей реакции на развернувшиеся события. Таким образом, моя идея заключается в том, что принятые решения и хаотическая траектория, которые были реализованы в действительности, были не единственно возможными, идеологические неопределенности<em> </em>играли критическую роль в этих исторических процессах.

Иными словами, социально-классовой позиции, какой бы важной она ни была, недостаточно для создания теории справедливого общества, теории собственности, границ, налогов, образования, зарплат, демократии. Без точных ответов на эти сложные вопросы, без ясной стратегии политического экспериментирования и социального опыта, борьба не указывает, куда повернуться политически. После захвата власти пустота заполнится конкретными политико-идеологическими конструктами и институциональными решениями, некоторые из которых могут оказаться более угнетательскими, чем свергнутые. Люди с конкретной классовой позицией и социальным опытом будут придерживаться разных взглядов на границы и собственность в зависимости от политического опыта и накопленного опыта жизни, своего субъективного и эмоционального опыта. Классовая и идеологическая борьба тесно связаны, но никогда полностью не совпадают. Всегда есть большая автономия идеологической сферы, особенно в период кризиса и в период, когда старый баланс сил сменяется новым, когда возникают новые вызовы, на которые нет ответов.

<h3 id="text_content_item_18"><strong>Идеология, Французская революция, Шведская революция. </strong></h3>

Откуда берутся идеологии? Я, конечно, не пытаюсь дать в своей книге удовлетворительный ответ на столь сложный вопрос, не говоря уже об общей теории. Я лишь изучаю конкретные социально-исторические эпизоды идеологической борьбы и пытаюсь определить основные действующие силы. В частности, я подчеркиваю роль памяти о прошлых институциональных решениях (или об их отсутствии), распространения знаний и опыта разных национальных и имперских траекторий.

Я также утверждаю, что для анализа процессов научения полезно выйти за пределы абстрактных принципов равенства, свободы, прав и справедливости и сосредоточиться на конкретных институциональных способах, которые следует найти обществам, чтобы воплотить общие принципы в социальную реальность: правовые системы, электоральные правила, налоговые ставки, образовательные ресурсы, социальные расходы и т.д. Без этого институты и идеологии – просто пустые оболочки, неспособные осуществить реальные социальные перемены и обрести надежных сторонников.

Например, анализируя достижения и ограничения Французской революции в отношении перераспределения собственности, я показываю, что выдвигались некоторые конкретные предложения по поводу новых налогов на доходы и наследство, призванные заменить старую налоговую систему и обеспечить финансирование минимального дохода или капитала для всех. Публиковались и широко обсуждались брошюры не только знаменитых Кондорсе или Пэйна, но и менее известных авторов, таких как Грасли и Лакост, которые прямо предлагали установить прогрессивный налог по ставкам от менее 5% для лиц с доходами и наследством ниже среднего до 70–80% для лиц с доходами и наследством в сотни раз выше средних. Эти ставки близки к принятым и реализованным в США и Западной Европе в ХХ в., особенно в период с 1920 по 1980 гг. Однако во время Французской революции такая прогрессивная налоговая система не была принята, за исключением некоторых ограниченных попыток в 1793–1794 гг. в форме постепенных принудительных военных финансовых займов. Налоговая система, которая возникла в период Французской революции и применялась до 1914 г., была по большей части плоской, что объясняет рост концентрации богатства во Франции в ХIХ в. и вплоть до Первой мировой войны.

В анализе этой цепи исторических событий я опять подчеркиваю, что существует ряд возможных траекторий и было бы ошибкой видеть эти события в детерминистском свете. Нетрудно представить слегка иной ход событий 1792–1798 гг., который был привел к более крупным экспериментам и применению прогрессивного налога. Размах и скорость распространения прогрессивного налогообложения после Первой мировой войны, а также скорость его отступления после 1980 г. указывают в этом направлении. Но в случае Французской революции материальный и идеологический баланс сил решительно склонялся в ином направлении. Многие акторы, такие как Монтескье, опасались, что централизация судебной системы при столь большой территории и численности населении, учитывая систему транспорта и коммуникаций того времени, уже была рискованной авантюрой, которая могла привести к избыточной концентрации государственной власти. В таком контексте особенно сильным оказался стандартный аргумент собственников, согласно которому открытие ящика Пандоры – прогрессивного налогообложения – приведет к бесконечному хаосу.

В более общем плане в своей книге я пытаюсь представить достоинства каждого набора идей и идеологий. Как показывает в своей статье Редди, это, конечно, не значит, что для меня все идеологии равнозначны. Кейсом прогрессивного налога я пытаюсь объяснить, почему аргумент о ящике Пандоры все же неубедителен. В свете международного опыта ХХ в. в отношении прогрессивного налогообложения и после критической проверки положительных исторических свидетельств, связанных с этим опытом, я утверждаю, что желательный уровень прогрессивности налога на доход и богатство очень высок (до 80–90% для самых высоких уровней доходов и богатства); что подлинный источник процветания – образование и равенство (а не стремление к неравенству); что надо полагаться на демократическое обсуждение размера правильного уровня прогрессивного налога (а не конституционных ограничений). Однако я всегда поясняю, что имеющиеся свидетельства недостаточны и несовершенны, поэтому противоположные взгляды всегда будут в какой-то мере достоверны. В этом смысле мой анализ идеологической борьбы – это попытка выйти за пределы идеи Маркса о «ложном сознании». Поскольку институциональный выбор, который необходимо сделать обществу, столь сложен, существует достаточно возможностей для рационального несогласия и демократического обсуждения.

Обращусь теперь к примеру Шведской революции. Следуя работе Э. Бенгтсона, подчеркну, что режим неравенства в Швеции в период 1856–1911 гг. был одним из самых крайних европейских обществ собственников, когда-либо существовавших. Избирательные права имели только самые богатые слои – примерно 20% мужчин-налогоплательщиков, – что имело место в большинстве стран Европы XIX в. В шведском случае особо выделяется то, что обладавший богатством класс сумел создать крайне изощренную систему, привязав политические права к владению собственностью: число голосов было примерно пропорционально размеру богатства и уровню налогов – до 54 голосов на выборах в законодательные органы и 100 голосов на городских муниципальных выборах. Такого потолка не было на сельских муниципальных выборах, поэтому в период около 1880–1900 гг. в нескольких десятках муниципалитетов один налогоплательщик имел более 50% голосов, включая муниципалитет тогдашнего премьер-министра графа А. Поссе. Эта избирательная система была изменена в 1911 г., а в 1921 г. на волне активной мобилизации народа было введено всеобщее избирательное право. Шведские социал-демократы пришли к власти в 1932 г. Они правили страной почти 60 лет и создали то, что считается одним из самых эгалитарных обществ в истории. Это справедливо, несмотря на множество оговорок. Швеция прекрасно иллюстрирует ключевую роль социальной мобилизации и политической идеологии в кардинальных изменениях базовой организации общества за относительно короткий период.

Сэвидж и Вайткус в своей статье правильно отмечают, что я никак не претендую на общую теорию, объясняющую, почему эта крупная идеологическая трансформация произошла именно так, как она произошла. Я изучил ряд объяснений, но ни одно из них не исчерпывает дискуссию. Во-первых, я подчеркиваю, что в определенной мере сходная политико-идеологическая трансформация, вызванная социальной мобилизацией, борьбой рабочего класса и социалистической/социал-демократической идеологией, происходила и в других странах Западной Европы в 1890–1950 гг., хотя и с разной интенсивностью. Далее, тот факт, что владеющие богатством классы зашли так далеко в конституционализации своей политической власти в случае Швеции, безусловно, способствовал стимулированию чувства несправедливости и мобилизации шведского рабочего класса. Я также подчеркиваю, что процесс централизации государства и наращивания административных возможностей начался в Швеции очень рано. Уже в 1750 г. шведское государство начало организовывать очень продуманные переписи, во многом значительно опережая Великобританию и Францию. К 1850–1900 гг. оно разработало впечатляющую систему реестров собственности и доходов, которые в то время использовались для распределения прав голоса среди высшего класса и обеспечения соблюдения крайне неэгалитарного политического общественного строя. Социал-демократы Швеции смогли поставить возможности государства на службу совсем иному политическому проекту. Реестры собственности и доходов использовались для того, чтобы зажиточные налогоплательщики платили высокий прогрессивный налог, оплачивая относительно эгалитарную систему образования и медицины. Права рабочих также были введены в компаниях, как и социальное страхование, чтобы сбалансировать власть владельцев собственности.

Один из общих уроков, извлеченных из этого опыта, таков. В известном смысле процесс государственной централизации открывает для элиты больше возможностей принуждения, чем традиционные системы местного господства, основанные на сочетании прав собственности и регалий на местном уровне. Но тот же процесс централизации государства открывает путь для устранения власти элит, в зависимости от того, кто и во имя какой идеологии контролирует государство. В случае Швеции должный анализ такого перехода потребовал бы пристального внимания к силовой стратегии политической мобилизации, выработанной профсоюзами и социал-демократами, включая создание выраженной идентичности рабочего класса, культуры индустриального труда и широкой политической платформы. Но и здесь не было ничего заранее предопределенного, ничто не писалось навечно. Конкретные формы классовой борьбы и идеологической борьбы играли главную роль, и такое заключение применимо и к будущему.

<h3 id="text_content_item_27"><strong>Партиципаторный социализм и требование социал-федерализма. </strong></h3>

<p>Еще один пример идеологической неопределенности также иллюстрирует сложность развертывания систем убеждений об институтах, режиме собственности и режиме границ. В последней главе книги я опираюсь на некоторые уроки из предыдущих глав и опыт ХХ в. (включая англо-американский опыт прогрессивного налогообложения и немецко-скандинавский опыт совместных решений и социального государства), чтобы показать, как может выглядеть некая идеальная система &laquo;партиципаторного социализма&raquo; в будущем.</p>

Отмечу ряд вопросов. Во-первых, понятие «партиципаторный социализм», на мой взгляд, соответствует одной из возможных траекторий, которые могут сложиться в долгосрочной, а не краткосрочной перспективе. С учетом того, как проходили другие серьезные преобразования режимов неравенства в прошлом, вполне вероятно, что такая важная трансформация повлечет за собой некий крупный социальный и политический кризис, который, как я показываю в своей книге, будет вызван экологическим кризисом в будущем, но который я, конечно, не могу предсказать.

Во-вторых, «партиципаторный социализм» весьма отличается от системы «социал-демократического капитализма» (или «капитализма государств всеобщего благосостояния»), которую мы сегодня находим в ряде западных стран. В частности, он идет гораздо дальше с точки зрения прогрессивного налогообложения и перераспределения доходов и богатств, разделения власти и прав работников в компаниях, справедливости образования. Но я бы сказал, что «партиципаторный социализм» не более отличен от «социал-демократического капитализма», существующего в 2000–2020 гг., чем последний отличается от авторитарно-колониального капитализма, существовавшего примерно в 1900–1910 гг. Иными словами, режимы неравенства заметно изменились уже в прошлом, и имеет смысл подумать о возможных дальнейших шагах в этом направлении.

Наконец, и это самое главное, понятие «партиципаторного социализма» пытается устранить ограничения социал-демократии не только в отношении переопределения отношений собственности на национальном уровне, но и в отношении структуры глобальных неравенств между Севером и Югом, а также расовых и гендерных неравенств.

Как Пайдипати и Рамос-Пинто подчеркивают в своей статье, социал-демократические меры в странах Запада в 1950–1980-х гг. в значительной степени игнорировали расовые и гендерные проблемы, а также очень неравные отношения между центром и периферией между богатейшими (включая бывшие колониальные державы) и беднейшими странами (включая новые независимые государства) того времени. Это не значит, что снижение неравенства на Севере в середине ХХ в. произошло за счет Юга. Во всяком случае, извлечение прибыли из колоний было на более высоком уровне в ХVIII–XIX и начале ХХ в. (когда неравенство было на самом <em>высоком</em> уровне на Севере), чем в 1950–1980 гг. (когда неравенство было на самом <em>низком</em> уровне на Севере). Устранение колониального господства на Юге совпало с устранением господства капиталистов на Севере. Для того были веские причины: 1) это были в известной мере те же капиталисты; 2) соперничество между империалистами колониальных держав значительно способствовало разрушению собственническо-колониального строя в 1914–1945 гг. Ho крайне важно подчеркнуть, что мировая капиталистическая система оставалась очень неравной и иерархической (в отношениях центра и периферии) системой как в 1950–1980-е гг., так и в 1980–2020-е гг.: старые колонизаторы были устранены, но страны Севера разработали новые неоколониальные модели господства в контексте экономических отношений между центром и периферией, в том числе когда у власти были социал-демократические партии.

В статье Пайдипати и Рамос-Пинто верно подчеркивается, что комплекс глобальных институтов, созданный после Второй мировой войны, в значительной мере разрабатывался в интересах экономически доминировавших держав. Например, последние отказались в 1947–1948 гг. реализовать проект Международной торговой организации, когда поняли, что он может оказаться слишком многосторонним и приведет к получению странами, подобными Бразилии и Индии, намного большего права голоса, нежели они были готовы предоставить. В «Кaпитале и идеологии» я также подчеркиваю, что экономические державы Запада смогли найти инструменты для глобальных экономических и финансовых институтов, чтобы обеспечить «шоковую либерализацию торговли» для развивающихся стран в 1980–1990-х гг. Это привело к значительному падению внутренних налоговых поступлений и весьма негативно повлияло на процессы государственного строительства на глобальном Юге. Процесс финансовой либерализации, «свободных» потоков капитала и массовое уклонение от налогов, осуществленный за последние десятилетия под руководством богатых стран (особенно стран Европы, иногда под руководством правительств социал-демократов, социалистов и лейбористов) также оказал разрушительное воздействие на Юге даже в большей степени, чем на Севере.

Вот почему понятие «партиципаторного социализма», которое я ввожу, должно включать полное переосмысление международного экономического порядка. Я описываю ряд шагов в этом направлении, но их необходимо дополнить гораздо более глубокими размышлениями и обсуждением. Так, «партиципаторный социализм» опирается на то, что я описываю как «социальный федерализм», т.е. систему международных отношений, которая должна отдать приоритет принятию справедливой глобальной налоговой системы и модели устойчивого развития, а не сохранению торгово-финансовых потоков. Требуются новые виды много- и двусторонних договоров о развитии, включая международные органы, основанные на эгалитарных принципах и верифицируемых социальных и экологических целях. Учитывая, что рост западного промышленного капитализма в значительной степени опирался на рабство и колониальную экспроприацию, в понятие «социальный федерализм» также входит серьезная база международного права, включая право всех стран получать долю налоговых прав от наиболее влиятельных экономических субъектов мира (крупных фирм и миллиардеров). Здесь я, опять же, не утверждаю, что такие преобразования произойдут более плавно, чем другие перетасовки мирового или внутреннего порядка в прошлом. Они потребуют глубоких сдвигов в глобальном балансе сил между конкурирующими социальными интересами и государствами, которые могут быть следствием экологических, миграционных или иных геополитических кризисов.

В «Капитале и идеологии» я также пытаюсь представить эти дебаты о демократическо-социалистическом федерализме в исторической перспективе. В частности, я подчеркиваю важность и множественность дискуссий о европейском федерализме до и после Второй мировой войны, а также дискуссий о социалистическом федерализме в разных условиях постколониализма (в Западной Африке, на Среднем Востоке, в Вест-Индии). Общий смысл заключается в том, что всегда существуют альтернативные способы организации мирового экономического порядка и системы границ. Как справедливо отмечает Бхамбра в своей статье, колониальные империи сыграли ключевую роль в промышленной революции и в подъеме Запада, и сегодня очень трудно представить, как могли бы развиваться альтернативные траектории развития (индустриализация, свободные миграции, свободный труд, более равные баланс сил и распределение богатства на глобальном уровне). Однако важно подчеркнуть возможность альтернативных траекторий, в том числе на глобальном уровне, в прошлом и тем более в будущем.

<h3 id="text_content_item_36"><strong>Партиципаторный социализм и вопрос репараций. </strong></h3>

В своей книге я подчеркиваю необходимость выработать универсальный подход к социальной справедливости и перераспределению вместе с целью подчеркнуть необходимость устранения проявлений дискриминации и предрассудков (включая формы репараций) в прошлом.

Позвольте привести пример. Чтобы компенсировать бывшим французским рабовладельцам потерю их собственности, французское государство в 1825 г. решило навязать новому независимому государству Гаити огромный государственный долг (около трехгодичного совокупного национального продукта того времени). Я напоминаю в книге, что Франция в ином контексте (Версальский договор 1919 г.) пыталась навязать Германии контрибуцию аналогичного размера – около 300% ВВП. Разница в том, что в случае Гаити у Франции была военная возможность реализовать такую выплату. Нужно ли говорить, что маленький остров – жемчужина колоний Франции и крупнейший центр работорговли Атлантики до восстания рабов 1791 г. – не мог выплатить такой большой долг за год или за несколько лет. Консорциум французских банкиров (позже замененный американскими банкирами) предложил рефинансирование долга под высокий процент, и в итоге Гаити выплачивало огромные суммы бывшим рабовладельцам более ста лет – с 1825 по 1950 гг.

Во Франции типичное отношение к этому бесславному эпизоду, если его вообще не игнорируют, заключается в том, что все это произошло давным-давно и теперь уже слишком поздно что-либо предпринимать. Одна из проблем такой установки – мы все еще исполняем сегодня репарации за экспроприации и другие нарушения закона, случившиеся во время Второй и даже Первой мировой войны. С такого рода предпосылками, основанными на двойных стандартах, очень трудно создать общепринятые нормы справедливости.

Конечно, те же вопросы возникают и в отношении других репараций, связанных с различными постколониальными контекстами. И в Великобритании, и во Франции отмена рабства 1833 и 1848 гг. повлекла за собой огромные выплаты бывшим рабовладельцам и совсем ничего для рабов, которым навязали разные схемы квазиподневольного труда, действовавшие в бывших колониях Франции до 1946 г. В 2001 г. член парламента Франции от Гвианы К. Таубира предложила создать комиссию по земельной реформе и репарациям на бывших рабовладельческих островах и территориях Франции, таких как Мартиника, Гваделупа, Реюньон, Гвиана. Парламентское большинство того времени, хотя и «левое» (социалисты, коммунисты, зеленые), приняло заявление, по которому работорговля признавалась преступлением против человечества, но создать комиссию отказалось.

В контексте США хорошо известно, что данные в конце Гражданской войны рабам обещания («один мул и 40 акров земли») так и не были выполнены. Сто лет спустя, когда законная расовая дискриминация наконец прекратилась в 1964–1965 годах, афроамериканцам снова не было никаких репараций за предрассудки, которым они подвергались в течение десятилетий и столетий. Однако это не значит, что так все и останется. После серии отказов Конгресс США принял в 1988 г. закон, предусматривающий выплату компенсации в размере 20 тыс. долларов всем американцам японского происхождения, которые были заключены в тюрьму во время Второй мировой войны и которые в то время еще были живы. В 1999 г. Национальное собрание Франции создало комиссию по компенсациям жертвам антисемитских преступлений Второй мировой войны и их потомкам.

Вопрос репараций важен и потому, он служит наглядной иллюстрацией более общей темы идеологической неопределенности. Ни у кого нет идеальной формулы определения справедливости в этом контексте (как и в других контекстах), но нельзя игнорировать этот вопрос лишь потому, что он слишком сложен. Неудивительно, что классовые позиции и баланс сил действительно играют важную роль в профилировании политических схваток по поводу репараций и их результатов. Но этих сил как таковых недостаточно, чтобы определить верный баланс между логикой правосудия, основанного на возмещении ущерба, и логикой перспективного распределительного правосудия, независимо от происхождения человека. Нужно полагаться на демократическое рассмотрение и исторические данные для достижения возможного компромисса и разработки норм справедливости, которые можно обсуждать, улучшать, разделять и принимать как можно шире.

Еще один пример этой общей проблемы – вопрос квот для прежде дискриминируемых социальных групп. Например, амбициозная система квот была учреждена в Индии после обретения ею независимости для предоставления мест в учреждениях высшего образования, государственной службы и на выборных должностях для дaлитов и адивасис – ранее неприкасаемых групп коренного населения. В «Капитале и идеологии» я подробно анализирую достижения и ограничения этой политики – несомненно самой крупной программы аффирмативных действий в истории. С одной стороны, эта политика способствовала снижению уровня неравенства между ранее дискриминируемыми группами и остальным обществом Индии, даже более значимого, чем неравенство чернокожих и белых в США. Но, с другой стороны, эта политика имела серьезные ограничения.

Как правильно подчеркивают Шах и Лерч в своей статье, рост капитализма укрепил и изменил (но не уничтожил) идеологию каст и рас в Индии. Резервации – это не то, что может ликвидировать вековые неравенства между далитами, адивасис и остальной частью общества. В своей книге я подчеркиваю, что резервации (которые своей конструкцией могут помочь лишь малой части бесправных социальных групп) часто служили оправданием того, что крупные группы элиты Индии (включая часть руководства Национального конгресса Индии) не платили налоги на финансирование общедоступной системы социальных услуг – образования, медицины, базовой инфраструктуры.

Я также подчеркиваю, что серьезное перераспределение собственности потребуется для решения проблем укорененного режима неравенства, который Индия унаследовала от своего древнего и колониального прошлого. Частично перераспределение собственности было осуществлено в рамках земельных реформ, осуществляемых коммунистическими региональными правительствами в Керале или Западной Бенгалии, но на федеральном уровне они поддержки не имели. С точки зрения идеологии следует отметить, что лидеры далитов (Амбедкар и др.) всегда не доверяли подходам марксистов, подчеркивающих центральную роль отношений собственности и их трансформации и игнорирующие (по мнению Амбедкара) специфику дискриминации, которой подвергались далиты, в том числе внутри рабочего класса. Амбедкар был отчасти прав в том смысле, что «неравенство категорий» (как употреблен этот термин в статье Сэвиджа и Вайткуса) должно получить ответ в виде «политики категорий». Когда предрассудки прошлого и дискриминация в отношении определенных социальных или расовых групп (или женщин) столь укоренены, часто нужно использовать специальные схемы репараций или резерваций. Но критически важно заранее планировать, как такие схемы должны строиться, эволюционировать во времени по мере исправления дискриминационного наследия прошлого (иначе возникает серьезный риск реификации этих категорий) и найти верный баланс с такими универсальными политическими мерами движения вперед, как перераспределение доходов и собственности и открытый доступ к качественным социальным услугам (которые в долгосрочной перспективе, возможно, более эффективны, чем только категориальная политика). Найти нужный компромисс между разными измерениями перераспределения – нелегкая задача. И она тоже требует серьезного отношения к идеям и идеологиям не просто как к зеркалу позиций классов.

<h3 id="text_content_item_46"><strong>Левые брамины против правых купцов: класс, раса, идентичность и идеология. </strong></h3>

В последней части «Капитала и идеологии» я попытался проанализировать меняющуюся структуру политических расколов после Второй мировой войны и, в частности, усиление «левых браминов» и «правых купцов» в демократических странах Запада. Этим я хотел сказать, что интеллектуальная элита и бизнес-элиты сейчас голосуют за две отдельные партии или коалиции партий. Такая ситуация постепенно складывалась в 1980–2020 гг. Она заметно отличается от структуры, преобладавшей в 1950–1980 гг., когда консерваторы и другие правые партии привлекали к себе богатые и высоко образованные элиты, а социал-демократы и другие левые партии получали лучшие результаты среди избирателей с низким достатком и уровнем образованием.

Я также подчеркиваю, что появление этой мультиэлитной партийной системы и развал прежней партийной системы, основанной на классах, следует анализировать в сочетании с упадком перераспределительных усилий социал-демократических платформ и идеологий с 1980–1990 гг., а также с ростом новых политических вызовов и социально-экономических реалий, включая рост высшего образования, глобализацию, упадок производства, расширение публичного сектора, эмансипацию женщин и появление де-факто многонациональных и многоконфессиональных обществ.

Подчеркну поисковый и незавершенный характер этого анализа. Очень надеюсь, что дальнейшие исследования устранят некоторые его ограничения. Так, в статье Абу-Шади и Хикс акцент сделан на фрагментации политической системы и подъеме новых политических зеленых и либертарианских левых партий, популистских и ксенофобских правых партий, которые сыграли ключевую роль в трансформации электоральных симпатий. Они справедливо подчеркивают, что во многих странах с многопартийной системой «левые брамины» и «правые купцы» должны рассматриваться как коалиции разнородных партий, а не отдельные партии. В коллективном труде под редакцией Гетина и Мартинес-Толедано, который был написан после моего «Капитала и идеологии», мы находим больше деталей меняющейся структуры электоральных коалиций и партийных систем в 50 избирательных демократиях за период 1948–2020 гг., что позволяет увидеть больше разнообразных ситуаций [Gethin et al., 2021]. В то же время, удивительно, но данные о «левых браминах» и «правых купцах» также верны для стран с преимущественно двухпартийными системами, начиная с США (демократы/республиканцы) и Великобритании (лейбористы/консерваторы). Конечно, сами эти партии могут рассматриваться как коалиции фракций, подобные тем, которые существуют как отдельные политические партии в странах с различными избирательными и институциональными системами.

Также стоит подчеркнуть, что эта часть книги в значительной мере опирается на национальные избирательные опросы и что для более детального анализа должны использоваться многие другие источники, включая данные о выборах и политической мобилизации на местном уровне. Эти данные в свою очередь потребуют углубленного исследования взаимодействия между идеологией, социально-политической мобилизацией и идентичностью. Классовая партийная система 1950–1980 гг. была связана с развитием особой формы политической платформы, идеологии и коллективной идентичности, основанной на ценностях рабочего класса и индустриальном труде. В будущем задача состоит в том, чтобы сформировать новое чувство коллективной идентичности, сочетающей стремление к социальной справедливости, гендерному и расовому равенству, экологической справедливости. Разные мобилизации последних лет на глобальном уровне, особенно среди молодежи, от <em>Occupy</em><em> </em><em>Wall</em><em> </em><em>Street</em> до <em>Me</em><em> </em><em>Too</em>, <em>Black</em><em> </em><em>Lives</em><em> </em><em>Matter</em> или <em>Fridays</em><em> </em><em>for</em><em> </em><em>Future</em>, подсказывают, что новые коллективные идентичности и идеологии в будущем могут возникать по этим направлениям. Ясно, однако, что существуют серьезные идеологические и программные расхождения, которые еще предстоит урегулировать. В частности, маловероятно, что экологические программы можно успешно реализовать без крупных трансформаций экономической системы и резкого снижения неравенства.

<h3 id="text_content_item_51"><strong>Объединение экономической, социальной и политической истории. </strong></h3>

Позвольте закончить статью методологическим замечанием и призывом к более междисциплинарной работе исторических и социальных наук. Я убежден, что некоторые из сегодняшних трудностей с демократией связаны частично с тем, что, в плане гражданской и политической сфер, экономика отделила себя от других социальных наук. «Автономизация» экономики отчасти является результатом технического характера и растущей сложности экономической сферы. Это также результат постоянного соблазна для части профессионалов-экономистов, будь то в университете или на рынке, претендовать на монополию экспертности и аналитических способностей, которыми они не обладают. В действительности лишь комбинация экономического, исторического, социологического, культурного и политического подходов делает возможным прогресс в нашем понимании социально-экономических феноменов. Это верно, конечно, для изучения неравенства между социальными классами и их трансформаций на протяжении всей истории, но урок мне представляется намного более общим.

Еще один фактор избыточной автономизации экономики состоит в том, что историки, социологи, политологи и философы слишком часто уступают изучение экономических вопросов экономистам. Но политэкономия и экономическая история охватывает все социальные науки, что я и пытался показать в своей книге. Все обществоведы должны пытаться включать социально-экономические тенденции в свой анализ, собирать количественные и исторические данные, когда они полезны, полагаться по возможности на другие методы и источники. Пренебрежение количественными и статистическими источниками многими социологами вызывает сожаление, особенно с учетом того, что для их надлежащего использования необходимо критическое изучение источников и условий, в которых они социально, исторически и политически сконструированы. Это пренебрежение способствовало не только обособлению экономики, но и её обеднению.

В «Капитале и идеологии» я пытаюсь показать взаимодополняемость естественного языка и языка математики, статистики. Например, я часто упоминаю децили и процентили, обсуждая неравенство доходов, богатства, образования. Мое намерение – не заменить борьбу классов войной децилей. Социальные идентичности всегда гибки и многомерны. В каждом обществе различные социальные группы используют обычный язык для обозначения профессий и занятий, квалификации, ожиданий и опыта, ассоциируемых с ними. Нет никакой замены обычному языку, когда идет речь о выражении социальной идентичности или определении политической идеологии. Точно так же нет замены обычному языку в социальных исследованиях, размышлениях о проблемах справедливого общества. Tе, кто думает, что однажды мы сможем полагаться на математические формулы, алгоритмы, эконометрические модели для определения «социально оптимального» уровня неравенства, неизбежно разочаруются. Хорошо, что этого никогда не будет. Только открытое, демократическое обсуждение, проведенное на простом естественном языке (или, скорее, на ряде естественных языков, что немаловажно) может обещать уровень нюансов и точности, необходимый для принятия решений такого масштаба.

Тем не менее, «Капитал и идеология» в значительной степени опирается на язык математики, статистических рядов, графов и таблиц. Эти инструменты также играют важную роль в политических дискуссиях и исторических изменениях. Однако еще раз следует повторить, что статистика, исторические данные и другие количественные показатели, представленные в моей книге, – это несовершенные, предварительные и временные социальные конструкты. Я не утверждаю, что «истина» только в числах наверняка и/или только в «фактах». На мой взгляд, основное назначение статистики – установить порядок масштабов и сравнить разные, как правило, отдаленные периоды, общества и культуры как можно более осмысленно. Идеальное сравнение обществ, разделенных пространством и временем, невозможно. Однако, несмотря на радикальную уникальность каждого общества, может не быть неразумно пытаться их сравнивать. Может иметь смысл, например, сравнить концентрацию богатства в США в 2018 г. с Францией 1914 г. или Британией 1800 г.

Конечно, условия, при которых действовали права собственности, в каждом случае различны. Соответствующие правовые, фискальные и социальные системы во многом отличались, как и категории ценностей (земля, здания, финансовые средства, нематериальные блага и т.д.). Тем не менее, осознавая все эти различия и никогда не теряя из виду социальные и политические условия, при которых создаются документальные источники, сравнение все же имеет смысл. К примеру, можно оценить долю богатства самых богатых 10% и 50% самых бедных в каждом из трех конкретных обществ. Историческая статистика также лучший показатель нашего незнания. Использование данных всегда открывает необходимость дополнительных данных, которые обычно не найти, и важно объяснять, почему. Тогда можно будет четко определить, какие сравнения возможны, а какие нет. На практике некоторые сравнения всегда имеют смысл, даже между обществами, которые считают себя исключительными или настолько радикально отличающимися от других, что учиться у кого-то невозможно. Одна из главных целей исследований в области социальных наук – выявление возможных сравнений и исключение невозможных.

Cравнение полезно, поскольку оно позволяет извлечь уроки из разного политического опыта и исторических путей, анализировать результаты разных правовых и фискальных систем, находить общие нормы социальной и экономической справедливости, строить институты, приемлемые для большинства. Социальные ученые часто довольствуются фразой, что всякая статистика – социальный конструкт. Конечно, это верно, но останавливаться на этом нельзя: это означало бы уход от обсуждения главного – например, экономических проблем – и делегирование этой задачи другим. Это несколько консервативная установка, или, во всяком случае, установка, выдающая глубокий скептицизм по поводу возможности извлечь уроки из несовершенных исторических источников.

К примеру, Мотадель и Дрейтон в своей статье утверждают, что национальная статистика первоначально создавалась в особом историческом контексте – для измерения роста производства на уровне страны. Они, конечно, абсолютно правы. Но раз социальные и экономические индикаторы конструируются исторически, значит, они не обязательно привязаны к производственной идеологии, национальному государству, формальному сектору или отсутствию внимания к экологии, неравенству и т.п. Самое важное, чтобы историки и все социальные ученые были частью этой дискуссии и активно участвовали в критической проверке и переопределении количественных индикаторов, не оставаясь в стороне.

Многие процессы социальной и политической эмансипации в истории опирались на статистические и математические конструкты того или иного рода. Например, трудно организовать справедливую систему всеобщего избирательного права без данных переписей, необходимых для организации четких границ избирательных округов и обеспечения каждому голосу равного веса на выборах. Математика также может помочь, когда дело доходит до определения правил перевода голосов в решения. Фискальная справедливость невозможна без налоговых ставок, опирающихся на четко определенные правила, а не на собственные решения сборщика налогов. Эти правила выведены из абстрактных теоретических концептов, таких как доход и капитал. Им трудно дать дефиниции, но без них трудно заставить различные социальные группы договориться о компромиссах, необходимых для разработки приемлемо справедливой фискальной системы. В будущем люди могут прийти к пониманию того, что справедливое образование невозможно без схожих концептов измерения того, равны ли по меньшей мере публичные ресурсы менее зажиточных групп тем, что доступны группам привилегированным (а не заметно уступающим им, как это имеет место сегодня в большинстве стран). При осторожном и умеренном использовании язык математики и статистики является незаменимым дополнением к естественному языку, когда нужно преодолевать интеллектуальный национализм и сопротивление элиты.

<p>Очень надеюсь, что междисциплинарный диалог будет способствовать развитию нового синтеза между экономической, социальной и политической историей в будущем, и хочу еще раз поблагодарить &laquo;British Journal of Sociology&raquo; и всех участников за этот очень продуктивный обмен идеями.</p>

<p align="right">Пер. с англ. Н.В. РОМАНОВСКИЙ</p> <p align="right">&nbsp;</p> <p>РОМАНОВСКИЙ Николай Валентинович – доктор исторических наук, профессор, главный научный сотрудник Института социологии ФНИСЦ РАН; профессор Российского государственного гуманитарного университета, Москва, Россия&nbsp;(<span lang="EN-US">socis</span>@<span lang="EN-US">isras</span>.<span lang="EN-US">ru</span>).</p>