Многие современные дискуссии похожи на иллюстрацию к древнеиндийской притче, как разные люди пытались описать слона, ощупывая различные его части, и приходили к совершенно разным выводам. Притча хорошо иллюстрирует пагубность абсолютизации какой-то одной точки зрения и плодотворность синтеза разных, в том числе, казалось бы, противоположных мнений. Но для этого нужно выбрать достаточно удаленную от изучаемого объекта точку наблюдения, с которой виден «слон» целиком, в то время как «лицом к лицу лица не увидать».

Изучаемый объект – транзитная роль российской цивилизации, практически реализуемая в грядущем «Новом шелковом пути», – сначала был рассмотрен Р.Х. Симоняном в контексте поиска постсоветской Россией новых ресурсов роста и развития [Симонян, 2022]. Д.В. Трубицын расширил угол зрения и предложил взглянуть на идею трансъевразийского транспортного коридора в контексте многовековой модернизации России [Трубицын, 2022]. При таком подходе многие положения первой статьи оказались под вопросом, вплоть до сомнений в правомерности крупных социально-экономических проектов как таковых. Попробуем сделать третий шаг и взглянуть на эту идею в контексте проблем многовекового развития даже не России, а мира в целом. Точнее говоря, современной мир-системы.

<strong>Мир-системный анализ </strong><strong>как концепт осмысления транзит</strong><strong>ности России.</strong> В обеих предыдущих статьях авторы отмечали, что все еще нет социологической теории, которая бы анализировала внешнее влияние стран-соседей на национальное социально-экономическое развитие, и ее предстоит разработать. Но такая теория, на мой взгляд, есть. Речь идет о мир(о)-системном анализе (МСА), насчитывающем уже примерно полвека истории.

В России мир-системному анализу, как одному из ведущих направлений западной левой научной мысли, откровенно не повезло. Эта теоретическая парадигма формировалась в 1970–1980-е гг.¹, когда ведущие отечественные обществоведы откровенно «устали» от принудительного марксизма и тянулись, как к запретному плоду, к либеральным идеям. Это отчуждение подавляющего большинства российских обществоведов от левых научных идей², несмотря на «левый марш» современной западной социологии, устойчиво сохраняется и в постсоветской России (редкое исключение – работы Б.Ю. Кагарлицкого – см., напр., [Кагарлицкий, 2022]), хотя с течением времени отношение к либерализму стало гораздо более критическим. Парадокс заключается в том, что внешнеполитические действия российских правительств в последние 10-15 лет великолепно соответствуют логике именно мир-системного анализа, хотя в отечественном официальном дискурсе доминируют не левые, а консервативные идеологемы. Социологическое обоснование участия России в «Новом шелковом пути» тоже целесообразно давать в логике в первую очередь именно МСА.

МСА (его обзор см., напр.: [Романовский, 2001]) полемизирует с традиционным подходом к анализу развития отдельных стран/народов как к изучению самодостаточных социально-экономических систем, на которую другие страны/народы оказывают лишь относительно второстепенное влияние. Такой традиционный подход основан на правильной идее, что внутренние факторы развития любого объекта важнее внешних. Однако при этом в качестве целостного объекта априори рассматривается государство или нация. Между тем действия правительств почти всех стран мира редко в полной мере суверенны. Скажем, в российских СМИ сейчас активно муссируется тезис о «марионеточности» правительства Украины. Независимо от того, насколько он верен или ошибочен, фактом является то, что подавляющее большинство стран вынуждены во многих аспектах «играть» по тем правилам, которые выработаны вовсе не ими самими. Это динамичное деление стран мира на те, которые вырабатывают общие «правила игры», и те, которые их принимают, длится, согласно МСА, более пяти веков (если вести отсчет от разделов мира на рубеже XV–XVI вв. между Испанией и Португалией – тогдашними глобальными лидерами). За прошедшие столетия менялись «игроки», правила и страны-лидеры, генерирующие правила. Если целостной системой, объединенной торговлей, культурой и политикой, объективно является не отдельная страна/народ, а группа тесно взаимодействующих стран/народов (или даже <em>все</em> страны и народы), то приведенное Д.В. Трубицыным возражение о первичности внутренних факторов развития теряет силу. Применительно к «Новому шелковому пути», взаимодействие России с КНР и ЕС – это именно <em>внутренний</em> процесс современной евразийской общности стран (которая, в свою очередь, есть часть современной мир-системы).

Принципиально важная характеристика мир-системы – неравенство ее стран-участников, которые по критерию силы (т.е. способности генерировать общие «правила игры») делятся на ядро, полупериферию и периферию. Слабые страны периферии наименее субъектны (суверенны), подчиняясь давлению сильных стран, а сильнейшие страны ядра, наоборот, максимально самостоятельны в выборе не только своего пути развития, но и «правил игры» для себя и других стран мира. Россия – классический пример полупериферийной страны, которая с XVII–XVIII в. в одних аспектах принимает «чужие» правила, а в других сама их диктует (хотя бы на региональном уровне). Диктуемые странами ядра правила таковы, что позволяют им сохранять свое доминирование, получая своего рода «историческую ренту» за достижения минувших лет. Например, международная патентная защита (основанная еще в 1883 г. Парижской конвенцией по охране промышленной собственности) тормозит освоение передовых технологий странами догоняющего развития, закрепляя их специализацию на трудоемких товарах/услугах с низкой добавленной стоимостью. В результате отставание стран периферии и полупериферии (включая Россию) объясняется, согласно МСА, не только их «плохими» внутренними институтами, но и «плохими» внешними (для данных стран) «правилами игры». Страны ядра навязывают более слабым странам такую экономическую специализацию и такую политику, которые сохраняют лидерство «золотого миллиарда». Хотя развитые страны ядра с XIX в. пропагандируют идеологию «невидимой руки рынка» и «свободной торговли», взаимоотношения стран в мир-системе очень далеки от «нормальной» конкуренции с равными шансами, поскольку страны ядра монополизируют свое привилегированное положение и силой защищают его. Конечно, откровенные «опиумные войны» остались в прошлом. Однако военные «миротворческие миссии» (типа «Бури в пустыне») и иные внеэкономические меры (например, экономические санкции против Кубы, Ирана, России и т.д.) с успехом выполняют функции «поддержания порядка», выгодного в первую очередь самым сильным странам.

Для понимания современной роли России в мир-системе надо обратить внимание на высокую динамичность этой системы. Страны активно конкурируют друг с другом в самых разных формах, от чисто экономических и культурных до чисто военно-силовых, стремясь повысить свое место в мировой «табели о рангах». Внутри ядра тоже идет борьба – борьба за роль абсолютного мирового лидера³. Периоды лидерства одной страны невелики, с главным лидером всегда вели борьбу соперники, немногим уступающие по силе. Страны полупериферии, в свою очередь, настойчиво рвутся в ядро при помощи как «экономических чудес», так и чисто военно-политических акций. Правда, военные методы оказываются обычно неудачными: военный потенциал стран ядра много выше, к тому же сильные страны (почти все – страны западноевропейской цивилизации) склонны поддерживать друг друга против аутсайдеров. Поэтому мир-системщики советуют догоняющим странам противопоставлять взаимоподдержке сильных стран политическую взаимоподдержку слабых (опыт ОПЕК – яркий пример успеха такого подхода). Наконец, многие откровенно периферийные страны тоже настойчиво борются за «место под солнцем». Современная Украина как раз демонстрирует, как в целом периферийная страна может опираться на поддержку ядра в борьбе против субпериферийного лидера.

Единственным однозначно успешно завершенным примером прорыва (суб)периферийной страны в ядро остается долгий и извилистый опыт Японии. После революции Мэйдзи 1868 г. она начала быструю прозападную модернизацию, после Первой мировой войны стала абсолютным лидером Восточной Азии, но в 1930-е гг. началось «головокружение от успехов», война «против всех» закономерно завершилась разгромом 1945 г., и только «японское чудо» 1960–1970-х гг. завершило вхождение этой нации в «золотой миллиард». Два других «тихоокеанских чуда», южнокорейское и тайваньское, оказались достигнуты ценой национального раскола, потому остаются под вопросом, хотя по большинству социально-экономических критериев современные Южная Корея и Тайвань уже схожи со странами ядра. За последние полвека было много и других «экономических чудес» (Турция, Индия, Таиланд, Чили, Бразилия…), которые дали пока более скромные результаты, существенно повысив региональную роль модернизирующихся стран, но без перехода в «высшую лигу» (в ядро).

Россия и КНР, наиболее влиятельные субпериферийные страны, идут если не по тому же пути, что и Япония, то в том же направлении. В их истории так же заметны волнообразность и разновекторность модернизации, когда стремление «учиться у Запада» периодически сменяется ожесточенной конфронтацией с ним. Это – универсальная закономерность догоняющего развития, которое ни в одной из стран не было однолинейным.

В борьбе за прорыв в ядро страны догоняющего развития активно используют два фактора, играющих весьма противоречивую роль, – централизованное (даже авторитарное) управление и природные преимущества. Либеральные подходы трактуют оба эти фактора как однозначные тормоза развития. Представляется, что ситуация более сложна.

«Невидимая рука» рынка и демократия решают все проблемы в режиме «шаг за шагом», что затрудняет реализацию крупных (многолетних и дорогих) проектов. Не случайно во время войн рынок и демократия всегда частично или полностью уступали место планированию и авторитарности. Крупнейшие инфраструктурные проекты, Суэцкий (открыт в 1869 г.) и Панамский (открыт в 1913 г.) каналы, построены на основе государственно-частного партнерства. Прорывные технологические проекты ХХ века, атомный и космический, стали в 1940–1970-е гг. результатом тоже госпроектов, причем по обе стороны железного занавеса. Поскольку для стран догоняющего развития органичны традиции именно авторитарного централизованного управления, то их использование для модернизации действительно работает одновременно и на ее приближение, и на отдаление. Эти традиции могут приближать освоение новых технологий (в т.ч. социальных), но одновременно отдалять эмансипацию общества от государства. Опыт успехов догоняющего развития показывает, что находить приемлемую для конкретной страны «золотую середину» трудно (Япония искала ее сотню лет), но возможно.

Богатство природными ресурсами (полезные ископаемые, выгодное транзитное положение, выгодность для туризма, плодородные почвы…) также может приносить стране как «ресурсное проклятие» (Ирак, Ливия, Конго, Либерия, Афганистан…), так и «ресурсное благословение» (ОАЭ, Кувейт, Сингапур, Таиланд, Египет…). Попытки Д.В. Трубицына доказать фатальность «ресурсного проклятия» ([Трубицын, 2016] и др.) интересны, но сомнительны методологически (в общественной жизни вообще нет, как в физике, «фатальных» законов) и эмпирически. Часто приводимые примеры того, как именно отсутствие природных ресурсов якобы стимулировало модернизацию страны, основаны на ошибочном обобщении, когда бедность страны каким-то одним видом природных ресурсов объявляется бедностью природными ресурсами вообще⁴. Либеральные критики правы лишь в том, что легкоторгуемые природные богатства действительно создают <em>возможность</em> властьимущим обогащаться, совершенно отказываясь от модернизации. Но в долговременную <em>реальность</em> эта возможность переходит только при очень сильном взаимном отчуждении элиты и народа. В целом же зависимость между модернизацией и наличием природных ресурсов носит явно криволинейный характер: при наличии таких ресурсов модернизацию легче начать, однако завершение модернизации предполагает освобождение общества от зависимости от природных условий. Самое главное, таких богатств, которые являются чистым даром природы («пришел, взял и продал»), почти нет, так что для догоняющих стран полномасштабное освоение их природных ресурсов обычно требует технологических и социальных прорывов.

Изложенный Р.Х. Симоняном проект перехвата Россией транспортной ренты надо рассматривать как один из элементов долговременного изменения «правил игры» в современной мир-системе, где страны БРИКС⁵ постепенно перехватывают лидерство у треугольника «США – ЕС – Япония». Данный перехват проявляется не только в изменении глобальной географии производства товаров и услуг, но и, самое главное, в сдвиге центров выработки и реализации «больших проектов», меняющих мирохозяйственные «правила игры». Так, если Суэцкий канал был франко-британским проектом, а Панамский канал – американским, то «Новый шелковый путь» – инициатива КНР⁶. Евразийские страны догоняющего развития, реализуя «Новый шелковый путь», продемонстрируют способность самостоятельно вырабатывать и реализовывать крупный проект, который качественно ускорит рост не только международного товарооборота, но и их национального производства.

Обсуждаемый мегапроект выгоден евразийским странам, но современный главный мировой лидер, Соединенные Штаты, его выгодополучателем не будет. Более того, данный проект объективно является элементом той реорганизации современной мир-системы, которая началась в конце ХХ в. и связана с ускользанием из рук Соединенных Штатов завоеванного ими в 1940-е гг. статуса абсолютного лидера. «США пока сильнейшая держава в мире, – полагал И. Валлерстайн еще 20 лет назад, – но это увядающая держава»⁷. Согласно теории МСА, сдвиги лидерства ведут к обострению международной конфликтности. Поэтому нынешний конфликт между Россией, опирающейся на полуподдержку БРИКС, и Украиной, опирающейся на поддержку «золотого миллиарда», может быть интерпретирован как элемент глобального передела сфер влияния. А «Новый шелковый путь» – как другой элемент этого передела.

Пока трудно судить, является ли наблюдаемый кризис мир-системы временным «междуцарствием» перед взлетом нового мирового гегемона (объединенного Китая? Шанхайской организации сотрудничества в какой-то новой форме?), или, что более вероятно, эпоха мировых гегемонов уходит в прошлое, сменяясь более демократическим многополярным миром. Быть может, следующий этап развития современной мир-системы – это «клуб» региональных лидеров, т.е. существующий треугольник «США – ЕС – Япония» дополнится расширенным БРИКС? «Новый шелковый путь» станет одним из шагов именно в этом направлении.

В заключение обзора общетеоретической рамки участия России в трансъевразийском транспортном коридоре следует подчеркнуть, что, с учетом активнейшего лоббирования Китаем «Нового шелкового пути» (как части еще более амбициозного транспортного мегапроекта «Один пояс – один путь»), перед Россией вообще не стоит вопрос, создавать ли этот транспортный коридор или лучше сначала заняться рыночной интенсификацией своей экономики (как предлагает Д.В. Трубицын). Ведь помимо проекта трассы «КНР – Казахстан – Россия – Евросоюз» есть и альтернативные проекты, без участия России (в частности, через Среднюю Азию, Иран и Турцию). Как пелось в советской песне о БАМе, «Стройка обошлась бы и без нас, / Нам же без неё не обойтись».

<strong>Общественное сознание россиян как эмпирическое доказательство транзитности России</strong>. Всё до сих пор написанное является популярным изложением важных для обсуждения «Нового шелкового пути» аспектов общей, неизбежно во многом умозрительной, рамочной мир-системной теории. Как и любая обществоведческая «большая теория», она базируется на определенных неявных ценностных установках (например, о важности национального суверенитета), которые трудно строго доказать. Либеральный оппонент, имеющий другие ценностные установки, всегда может заявить, что суверенитет отстающих стран оборачивается монополией госбюрократии этих стран грабить свой народ, что повышение благосостояния россиян за счет транспортной ренты при сохранении авторитарных институтов будет не ускорять, а тормозить национальную модернизацию, и что вообще МСА есть переваливание «вины» за неудачи догоняющего развития «с больной головы на здоровую». Такие рассуждения, содержащие определенные зёрна истины, уводят обсуждение социологических аспектов «Нового шелкового пути» в более общую дискуссию о том, в чем заключается модернизация и как ее лучше достигать. У этой научной дискуссии на данный момент принципиально нет однозначных ответов, как нет их и в многовековой истории модернизационных процессов.

Чтобы понизить спекулятивность обсуждения, надо попробовать найти не только рамочный теоретический концепт, обосновывающий участие России в строительстве трансъевразийского транспортного коридора, но и эмпирические факты в пользу этой позиции. Для этого перейдем к эмпирической социологии общественного сознания.

Если воспользоваться материалами многолетних социологических опросов, которые организует Институт социологии ФНИСЦ РАН⁸, то в них можно найти конкретные ответы на следующие три важных вопроса, связанных с обоснованием трансъевразийской функции России: 1) согласны ли россияне в целом с задачами повышения суверенности России в современном мире?; 2) как россияне видят место России в противостоянии развитого Запада и развивающегося Востока?; 3) насколько сильны у россиян националистические установки, препятствующие организации устойчивых производственных связей между разными народами?

Первый вопрос связан с тем, что для конкретизации теории о глобальной конкуренции в современной мир-системе нужно уточнить, какие именно социальные группы и насколько сознательно являются акторами данной конкуренции. Он, в свою очередь, сводится к более общему вопросу об акторах политической жизни, состав которых исторически расширяется от узкого слоя элитных социальных групп до наций и человечества в целом. Конечно, при авторитарных режимах влияние граждан на политический выбор сокращается, но в современном мире без опоры на «мнение народное» никакая элита уже обойтись не может. Поэтому правомерно поставить вопрос, в какой степени курс российского правительства на возвышение нашей страны в современной мир-системе опирается на согласие россиян с таким курсом, который, как было ясно и до «крымской весны» 2014 г., сулит выгоды в отдаленном будущем, но издержки в ближайшее время.

Данные социологических опросов Института социологии в 2007–2018 гг. (табл. 1) показывают, что общественное сознание россиян в целом одобряет амбициозный вектор внешней политики России. Самая минималистская версия этой политики («России не следует стремиться к глобальным целям») всегда была наименее популярной. Правда, весной 2022 г. под влиянием переживания последствий СВО популярность такого минимализма выросла в несколько раз, но все равно это мнение разделяло меньшинство (порядка четверти) россиян. Даже с ограничением роли России только региональным (на постсоветском пространстве) лидерством согласно только небольшое меньшинство (менее 10%). Самым популярным всегда было желание видеть свою страну «одной из наиболее экономически развитых и политически влиятельных стран мира», оно осталось таким и после «донбасской весны» 2022 г.

<em>Таблица </em><em>1</em>

<strong>Динамика мнений россиян о национальных внешнеполитических целях, </strong>

<strong>по данным опросов ИС ФНИСЦ РАН, 200</strong><strong>7-2018</strong><strong> гг.,</strong><em> </em><em>%</em><table class="docx-publication-table"><tr><td class="docx-publication-cell"> Внешнеполитические цели</td><td class="docx-publication-cell"> Доля россиян</td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> </td><td class="docx-publication-cell"> 2007</td><td class="docx-publication-cell"> 2014</td><td class="docx-publication-cell"> 2016</td><td class="docx-publication-cell"> 2018</td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> Быть одной из наиболее экономически развитых и политически влиятельных стран мира</td><td class="docx-publication-cell"> 45,4</td><td class="docx-publication-cell"> 52,1</td><td class="docx-publication-cell"> 51,2</td><td class="docx-publication-cell"> 57,5</td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> Вернуть статус супердержавы, как было во времена СССР</td><td class="docx-publication-cell"> 34,6</td><td class="docx-publication-cell"> 25,8</td><td class="docx-publication-cell"> 26,1</td><td class="docx-publication-cell"> 30,5</td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> Быть лидером на постсоветском пространстве</td><td class="docx-publication-cell"> 6,1</td><td class="docx-publication-cell"> 8,7</td><td class="docx-publication-cell"> 8,1</td><td class="docx-publication-cell"> 7,1</td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> России не следует стремиться к глобальным целям, лучше сосредоточиться на внутренних проблемах</td><td class="docx-publication-cell"> 6,8</td><td class="docx-publication-cell"> 4,0</td><td class="docx-publication-cell"> 6,1</td><td class="docx-publication-cell"> 4,9</td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> Затруднились ответить</td><td class="docx-publication-cell"> 7,1</td><td class="docx-publication-cell"> 9,4</td><td class="docx-publication-cell"> 8,5</td><td class="docx-publication-cell"> -</td></tr></table>

Важно отметить, что сдвиг российской внешней политики от партнерства с Западом в 2000-х гг. до конфронтации с ним в 2010-х гг. на структуру мнений россиян почти не повлиял. Это значит, что в данном аспекте скорее российская политическая элита шла за народом, чем народ за элитой. В то же время некоторое «перетекание» мнений от претензий на супердержавность к пожеланию России быть только «одной из наиболее развитых и влиятельных» свидетельствует о росте умеренности россиян, их настроя именно на многополярность современного мира. Таким образом, курс российского политического руководства на повышение акторности России в современной мир-системе до уровня одного из мировых лидеров (но отнюдь не нового «мирового жандарма») соответствует мнению абсолютного большинства россиян.

Поскольку во время социологических опросов Института социологии россиян спрашивали и о методах желаемого возвышения России, то можно даже примерно сказать, насколько граждане восприимчивы к идее развития трансъевразийской функции нашей страны. Во время опросов в 2014 и 2018 гг. среди разных предлагаемых респондентам вариантов ответа на вопрос «Россия стремится стать одной из ведущих стран мира. Что, на ваш взгляд, необходимо для обретения этого статуса?» фигурировал и вариант «стать “цивилизационным” мостом между Европой и Азией». В обоих опросах такой ответ выбирали примерно 8% респондентов. Подавляющее большинство выбирало варианты «иметь развитую современную экономику» (соответственно 57,8 и 67,1%) и «обеспечить высокий уровень благосостояния граждан» (52,6 и 66,2%). Поскольку концепт «Нового шелкового пути» известен пока в России в основном лишь специалистам, вполне закономерно, что идея евразийского «моста» не пользуется еще среди россиян популярностью. Важно, однако, отметить, что в общественном сознании она уже <em>есть</em>, так что при актуализации ее сопряженности с обсуждением, как «иметь развитую экономику» и как «обеспечить высокий уровень благосостояния», популярность идеологемы «моста», скорее всего, легко подпрыгнет.

Второй социологический аспект участия России в реализации трансъевразийского коридора – это понимание россиянами места России в противостоянии развитого Запада и развивающегося Востока. Ведь обсуждаемый транспортный проект возможен при условии хотя бы минимальной терпимости его участников друг к другу. Если же в нынешней атмосфере острого переживания россиянами СВО на Украине кто-то попытается громко заговорить о «Новом шелковом пути», это будет воспринято как попытка нашего полусоюзника (КНР) укрепить связи с нашим полупротивником (Евросоюзом) и вряд ли найдет благожелательное понимание. Поэтому надо выйти за рамки текущего ожесточения и рассмотреть длительные тенденции динамики отношения россиян к Европе и Азии как к определенным цивилизациям.

По поводу соотношения России и Западной Европы среди обществоведов уже три столетия сталкиваются две полярные точки зрения («Россия – часть Европы» contra «Россия – не Европа») с массой промежуточных оттенков (например, «Россия – другая Европа»). Состояние массового сознания россиян в 2000–2020-х гг. хорошо отражает эту противоречивость как научного дискурса, так и самой объективной реальности (табл. 2). Выявлению этой противоречивости способствует то, что в различных опросах Института социологии ФНИСЦ РАН вопрос об идентичности России ставился фактически в двух качественно разных формулировках⁹. В результате, с одной стороны, на протяжении 2000–2020-х гг. примерно лишь 1/4–1/3 россиян выбирала ответ, что «Россия должна жить по тем же правилам, что и современные западные страны». 23,0% россиян, которые выбрали такой ответ в марте 2022 г., – это заметно меньше, чем в 2021 г., до начала антироссийских гиперсанкций, но не сильно отличается от показателя 2003 г. (28,2%). С другой стороны, когда в анкете фигурировало противопоставление России не <em>западным</em>, а <em>европейским</em> странам, то доля сторонников «европейскости» России резко росла. Во время некоторых опросов (в 2007 г. и 2018 г.) доли сторонников и противников мнения «Россия – часть Европы» вообще почти сравнялись.

<em>Таблица </em><em>2</em>

<strong>Динамика мнений россиян о перспективах взаимоотношений России </strong>

<strong>и западных</strong><strong>/европейских</strong><strong> стран, по данным ИС ФНИСЦ РАН, 2000-2022 гг.,</strong> % <table class="docx-publication-table"><tr><td class="docx-publication-cell"> Полярные суждения</td><td class="docx-publication-cell"> Доля сторонников среди россиян</td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> </td><td class="docx-publication-cell"> 2000</td><td class="docx-publication-cell"> 2001</td><td class="docx-publication-cell"> 2003 </td><td class="docx-publication-cell"> 2005</td><td class="docx-publication-cell"> 2007 </td><td class="docx-publication-cell"> 2011 </td><td class="docx-publication-cell"> 2013 </td><td class="docx-publication-cell"> 2014</td><td class="docx-publication-cell"> 2015</td><td class="docx-publication-cell"> 2016 </td><td class="docx-publication-cell"> 2018 </td><td class="docx-publication-cell"> 2020</td><td class="docx-publication-cell"> 2021 </td><td class="docx-publication-cell"> 2022 </td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> Противопоставление России и западных стран</td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> Россия – особая цивилизация, в ней никогда не привьется западный образ жизни</td><td class="docx-publication-cell"> -</td><td class="docx-publication-cell"> 68,2</td><td class="docx-publication-cell"> 71,8</td><td class="docx-publication-cell"> 73,6</td><td class="docx-publication-cell"> -</td><td class="docx-publication-cell"> 67,7</td><td class="docx-publication-cell"> 63,5</td><td class="docx-publication-cell"> 74,5</td><td class="docx-publication-cell"> 75,3</td><td class="docx-publication-cell"> -</td><td class="docx-publication-cell"> -</td><td class="docx-publication-cell"> 68,4</td><td class="docx-publication-cell"> 65,1</td><td class="docx-publication-cell"> 77,0</td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> <em>Противопоставление России и европейских стран</em></td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> Россия не является в полной мере европейской страной. Это особая евразийская цивилизация</td><td class="docx-publication-cell"> 34,6</td><td class="docx-publication-cell"> -</td><td class="docx-publication-cell"> -</td><td class="docx-publication-cell"> -</td><td class="docx-publication-cell"> 34,9</td><td class="docx-publication-cell"> -</td><td class="docx-publication-cell"> -</td><td class="docx-publication-cell"> -</td><td class="docx-publication-cell"> -</td><td class="docx-publication-cell"> 59,8</td><td class="docx-publication-cell"> 51,6</td><td class="docx-publication-cell"> -</td><td class="docx-publication-cell"> -</td><td class="docx-publication-cell"> -</td></tr></table>

Опросы показывают, таким образом, что россияне привыкли негативно реагировать на упоминание о Западе, воспринимаемом как исторический противник России, но гораздо более нейтрально относятся к ассоциирующейся с прогрессом Европе, хотя в обоих случаях речь идет, по существу, об одних и тех же странах. Когда же в 2007 г. в анкете можно было выбрать ответ «затрудняюсь ответить», то его выбрала 29,8%, демонстрируя широкое распространение непонимания и/или равнодушия к тому, насколько российская цивилизация схожа с европейской. Поэтому те 23%, которые в марте 2022 г. заявили, что Россия должна сближаться с Западной Европой, – только ядро сторонников мнения о «западном» характере России, значительная часть которых имеют неустойчивые или неартикулированные взгляды. Это показывает, что современный накал страстей против «коллективного Запада» имеет не слишком глубокую укорененность в общественном сознании россиян. Поэтому идея России-«моста» после завершения российско-украинского конфликта вполне сможет стать элементом очередного «нового мышления для нашей страны и для всего мира».

Третий социологический аспект участия России в реализации трансъевразийского коридора – крайне непростой вопрос о националистических установках современных россиян как возможном препятствии реализации международных проектов. Ведь реализация подобных инфраструктурных проектов предполагает качественное умножение повседневных контактов людей разных народов (китайцев, казахов, русских и т.д.). Поэтому важно понимать, насколько (бес)конфликтными могут быть такие взаимодействия.

В современном мире есть множество примеров, когда страны-соседи, казалось бы, «самой природой» предназначены для сотрудничества, однако в силу зависимости от предшествующего развития народы соседствуют как кошка с собакой. Например, соседство богатых нефтью ближневосточных стран с высокотехнологичным Израилем создает самоочевидные стимулы для их экономической взаимоподдержки. Но из-за Path Dependency большим достижением последних десятилетий можно считать хотя бы сокращение ожесточенности тянущегося с 1940-х гг. арабо-израильского конфликта.

Заочная полемика Р.Х. Симоняна и Д.В. Трубицына демонстрирует возможность самых разных интерпретаций исторического опыта – акцентирования как традиционного тезиса о преимущественно мирном расширении России в XVI–XX вв. на восток и на юг, так и противоположного тезиса о его жестоко-колониальном характере. Если же уйти от ангажированных поисков «традиционного миролюбия» (или «традиционной жестокости»), то в сухом остатке будет констатация того, что в течение последних четырех столетий у русских «колонизаторов», как правило, не было причин проявлять жестокость. Геноцидные эксцессы во время колонизации возникали там и тогда, где метрополия требовала коренной реорганизации «правил игры» в колониях на основе высасывания их ресурсов (испанский, португальский и голландский колониализм), либо их превращения в рынки сбыта (британский колониализм), а еще хуже, когда из метрополии в колонии шел большой поток переселенцев (Северная Америка, Тасмания, Новая Зеландия). В Российской империи первый процесс развивался слабо, второй – еще слабее, поскольку до отмены крепостного права массовых переселений просто не могло быть. В СССР оба процесса пошли активнее, но идеология «дружбы народов» допускала <em>репрессирование</em> не-русских народов даже в жестокие сталинские времена только как ситуативное и временное исключение из правил (которыми были, наоборот, <em>преференции</em> по отношению к «угнетенным царизмом» народам). К этому добавлялась постоянная политика инкорпорирования в российскую элиту традиционных элит присоединенных народов, неизвестная западному колониализму. Поэтому при немалом количестве конкретных примеров «конкистодорских» жестокостей в нашей стране никогда не мог возникнуть лозунг типа «хороший туземец – мёртвый туземец». Сама постановка вопроса о России-колонизаторе до сих пор вызывает у большинства россиян (не только русских) сильное отторжение из-за не только пропагандистских шаблонов, но и разительного несоответствия очень многих реальных практик представлениям о колониальном угнетении и эксплуатации.

Эмпирически достоверную информацию, насколько в современной России сильны этнонационалистические настроения, можно получить, отслеживая динамику представлений россиян о роли русских как «государствообразующего народа» (формулировка Конституции РФ). Институт социологии начал мониторить эту характеристику с 2014 г., когда в связи с разрастанием российско-украинского конфликта ожидался рост национализма. Результаты мониторинга оказались на удивление стабильными (табл. 3): идея «общего дома» поддерживается примерно половиной россиян (в марте 2022 г. доля ее сторонников даже несколько выросла), трактовка русских как «первых среди равных» – приблизительно третью, идея «государства русских» – лишь 1/10 респондентов. Поскольку русских в России около 80%, мнение об «общем доме» разделяет среди них примерно (или несколько менее чем) половина.

<em>Таблица 3</em>

<strong>Динамика мнений россиян о роли русских в России, </strong>

<strong>по данным опросов ИС ФНИСЦ РАН, 2014</strong>–<strong>2022 гг., </strong>%<table class="docx-publication-table"><tr><td class="docx-publication-cell"> Мнения респондентов</td><td class="docx-publication-cell"> Доля россиян</td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> </td><td class="docx-publication-cell"> 2014</td><td class="docx-publication-cell"> 2016</td><td class="docx-publication-cell"> 2018</td><td class="docx-publication-cell"> 2022</td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> Россия – общий дом многих народов. Все народы России должны обладать равными правами, и никто не должен иметь никаких преимуществ</td><td class="docx-publication-cell"> 49,5</td><td class="docx-publication-cell"> 50,4</td><td class="docx-publication-cell"> 45,0</td><td class="docx-publication-cell"> 54,9</td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> Россия – многонациональная страна, но русские, составляя большинство, должны иметь больше прав, ибо на них лежит основная ответственность за судьбу страны в целом</td><td class="docx-publication-cell"> 32,2</td><td class="docx-publication-cell"> 32,3</td><td class="docx-publication-cell"> 34,6</td><td class="docx-publication-cell"> 33,7</td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> Россия должна быть государством русских людей</td><td class="docx-publication-cell"> 9,2</td><td class="docx-publication-cell"> 8,9</td><td class="docx-publication-cell"> 9,6</td><td class="docx-publication-cell"> 11,1</td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> Затруднились ответить</td><td class="docx-publication-cell"> 9,2</td><td class="docx-publication-cell"> 8,5</td><td class="docx-publication-cell"> 10,8</td><td class="docx-publication-cell"> 0,4</td></tr></table>

Интерпретация этих данных заставляет вспомнить парадокс, является ли стакан полупустым или полуполным. Действительно, высок или низок русский национализм? В современных западных странах с их нередко гипер-утрированной позитивной дискриминацией (например, в США) трудно представить, чтобы почти половина населения считала, что белые европейцы должны иметь больше прав или даже что страна должна быть государством белых европейцев. С другой стороны, еще труднее представить, чтобы в восточных странах (кроме латиноамериканских) существовала хоть сколько-нибудь многочисленная доля граждан, согласная с идеей «общего дома» (скажем, что Турция – общий дом турок, курдов и армян). В данном аспекте русский национализм в России занимает примерно равноудаленную позицию как от западной «политической корректности», так и от восточного априорного приоритета прав этнического большинства.

Поскольку настороженное отношение многих русских к не-русским в современной России является эмпирическим фактом, создание трансъевразийского транспортного коридора обязательно столкнется с ростом социальной напряженности в связи с усилением притока мигрантов. Одной из задач организаторов этого коридора обязательно станет контроль этой напряженности, к чему заранее надо готовиться. В этой связи положительным моментом является отсутствие у россиян негативного исторического опыта в отношении китайцев и казахов – главных партнеров по «Новому шелковому пути». Эта позитивная Path Dependency уже сейчас проявляется в низком уровне страхов россиян в отношении китайских мигрантов (внутренние мигранты с Кавказа порождают их в гораздо большей степени).

Изложенные в данной статье (как и в двух предыдущих) соображения являются, конечно, только самым первым, во многом популярно-публицистическим, приближением к теоретическому осмыслению и эмпирическому анализу социологических аспектов модернизации российских пространств вообще и перспектив «Нового шелкового пути» в частности. В текущем 2022 г. Россия переживает «время разбрасывать камни», но придет и «время собирать камни».